WTF Armand Richelieu and Co 2016
Другие части
Часть 1 (1 драббл, 3 мини), Часть 2 (1 миди), Часть 3 (1 миди), Часть 4 (1 миди), Часть 5 (1 миди), Часть 6 (1 миди)
Миди
Название: Если брату велено невозможное
Канон: The Three Musketeers (2011)
Переводчик: [L]WTF Richelieu 2015[/L]
Бета: [L]WTF Richelieu 2015[/L]
Оригинал: If a brother is commanded to do impossible things by Bjomolf - запрос отправлен
Размер: миди (10164 слова в оригинале)
Пейринг/Персонажи: Ришелье/Рошфор, Габриэль Гиффорд
Категория: слэш
Жанр: драма, ангст
Рейтинг: NC-17
Серия: A French Affair, часть 3
Предупреждения: оральный секс, анальный секс, безответная любовь, отказ от чувств
Краткое содержание: Продолжение "Пытки обладанием" и "О псах и людях". Кардинал и Рошфор отправляются в небольшое путешествие.
Размещение: только после деанона переводчика, запрещено без разрешения переводчика и автора
Для голосования: WTF Richelieu 2015 - работа "Если брату велено невозможное"
Он отражался от белых стен, которые должны были быть неброскими, но теперь их цвет был безжалостной, мучительной пыткой. Из-за них веки трепетали в попытке защитить глаза от чрезмерного количества света.
Он отражался от сияющих доспехов гвардейцев, бросал на стены и пол отблески солнечных зайчиков, которые время от времени попадали в глаза, на мгновение ослепляя.
Ужасная жара.
Она забиралась под каждый слой одежды, задерживалась там, заставляя тело медленно вскипать и тонуть в собственном поту, который стекал и лился, раздражая кожу, делая ее красной после почесывания.
Все это делало пальцы липкими и бесполезными; они размазывали чернила и по бумаге, и по пергаменту. Раз за разом он тянулся к перчаткам, а после вспоминал, как невообразимо трудно держать перо в руке, затянутой в бархат. Когда его руки не тряслись всего лишь от усилия, с которым он держал это чертово перо, они дрожали от желания унять саднящее раздражение, убить его, почувствовать боль от разорванной кожи и мазохистское удовлетворение.
Перо поскрипывало по бумаге и выпадало из пальцев, оставляя за собою отвратительные чернильные следы. Он отшвырнул его со всей силой, на какую только был способен, развлекая себя мыслью о способных чувствовать боль предметах. Перчатки повторили судьбу пера, и мягкий звук, с которым они ударились об пол, не удовлетворил кардинала. Но сейчас даже отчаянных воплей не было бы достаточно.
Он раздраженно пыхтел. Жара изматывала, вытапливая энергию, не позволяя разрешить душевное беспокойство физическими упражнениями, и это лишь усугубляло скверное настроение. Из всех пор года лето он любил меньше всего. Ненавидел даже утонченные стихи, посвященные ему, терпеть не мог метафоры и сравнения, посвященные данному сезону. Попытка романтизировать что-либо не делала это "что-либо" более сносным.
Он бесцельно искал среди горы бумаг на столе что-нибудь, что могло хоть немного подстегнуть разум, рассеять раздражение, для того чтобы наихудшие письма воспринять адекватно. Бумаги... документы... письма... он готов был сдаться, когда небольшой темный конверт выпал на письменный стол, упав на сторону с именем и печатью.
Ришелье сдвинул прочие бумаги на край стола. Они немедля разъехались и рассыпались. Что-то, похожее на удовлетворение от свершившейся мести, заставило его усмехнуться. Он соберет их позже. Ришелье взял конверт в руки, поднес ближе к глазам. Он не стал сразу переворачивать и открывать его, наслаждаясь уколами любопытства, точно хорошим вином. Осмотрел, – это была дешевая бумага, возможно, дешевейшая, настолько дешевая, что нужно было бы еще постараться, чтобы отыскать бумагу такого скверного качества. Она была коричнево-серого цвета; края обтрепаны, с разрывами в тех местах, где дорогая бумага других писем и чьи-то ногти впивались в нее. Письмо выглядело настолько жалко, что Ришелье задался вопросом, как такой жалкий конверт вообще очутился на его столе.
Он перевернул его, и печать, скверно видная и с отвалившимися кусками, разрешила загадку. Имя и титул в углу – подтвердили.
Габриэль де Сан-Мари, Архиепископ Реймсский.
Конечно, это был Габриэль, улыбнулся конверту Ришелье. Кто еще когда бы то ни было использовал такую паршивую бумагу для личной переписки?
Ришелье повертел конверт в руках, играя с ним и думая об иронии ситуации. Не было еще на земле людей менее похожих, чем он и Габриэль. Однако Бог счел нужным взять их в ученики через Матерь Церковь, и дать им встретиться. Ришелье был воплощенная амбициозность, придворный, а теперь и министр, безжалостный и дальновидный. Он не уклонялся от применения силы, когда это было нужно, не гордился этим, однако и не стыдился. Когда они с Габриэлем повстречались, Ришелье определил того про себя как покорного и робкого, а также наивного, как славный пример человека, который рожден быть кем угодно, только не придворным.
А Габриэль был словно ангел, милосердный и добрый, всегда ставящий интересы окружающих выше собственных. Использовать по отношению к нему слово "амбиции" значило бы оскорбить его и опозорить само это слово; он не сам дошел до кресла архиепископа, – его скорее взяли и ласково усадили на него, и это было наименьшим, чем люди могли отблагодарить его даже за малую толику доброты. Он учреждал монастыри и распределял свои деньги между монахами и обычными служащими; принимал беженцев и предлагал им убежище. Члены Английской Бенедиктинской конгрегации, находившейся теперь в изгнании во Франции, практически обязаны были ему своими жизнями, так как он обеспечил их пищей и кровом, и местом, чтобы мирно молиться. Когда кардинал впервые увидел Габриэля Гиффорда, тот немедля увидел всю душу Ришелье, до самых потаенных закоулков, его амбиции и планы, и ничего не сказал, приняв его таким, каким он был, и назвал его своим другом. Ришелье был по меньшей мере впечатлен, и, хотя они встречались не часто, между ними расцвела странная, ласковая дружба.
Ришелье следил за жизнью Гиффорда с искренним интересом. То, как они обходили опасные камни на своем пути, словно соревнуясь, как два равных по силе атлета, вызывало у него улыбку. Он не сомневался, что и Габриэль следит за ним, тем паче что Ришелье был, хоть и неофициально, самой важной персоной во Франции.
Он разорвал конверт и вынул лист бумаги столь же убогого качества, скрашиваемый лишь великолепным почерком Гиффорда. Архиепископ уведомлял Ришелье, что его перевод "Sermones Adventuales" завершен и мог быть напечатан. Он собирался вернуть оригинальный французский экземпляр Ришелье (что заполнило бы прореху в рядах книг его библиотеки, которые он не любил давать даже под расписку). Если же кардиналу интересно, значилось в письме, то, возможно, он захочет посетить Реймс и лично забрать книгу, а также почтить Гиффорда своей компанией на день или два.
Письмо оканчивалось благословением и подписью Гиффорда.
Ришелье позволил листку проскользнуть меж своих пальцев. Он оперся локтями о стол и вытянулся назад в кресле. Письмо и те возможности, что в нем предлагались, были как никогда своевременны. На протяжении некоторого времени на Ришелье указывали как на предателя и отступника, имевшего общие дела с протестантами. Визит в полностью католическое учреждение мог по крайней мере заставить некоторые рты закрыться. Страна доверяла Гиффорду. Гиффорд был добрым другом кардинала, что заставило бы многие злые языки держаться за зубами, если уж они не могли хорошо говорить о нем. А еще он на несколько дней отбыл бы из дворца, что было бы совсем неплохо. И, конечно же, у него появилась бы замечательная книга.
Ужасающая жара показалась ему теперь далекой и неважной; сердце гнало по телу волны радости, вновь наполняя энергией, делая вновь неутомимым, – такую неутомимость он прежде чувствовал перед хорошим поединком. Ум наполнялся соблазнительными идеями, более подходящими юноше, и он не мог противиться искушению; в то же время он желал сделать что-то, что было бы против его нрава, что-то необычное. Он должен был лишь решить, что именно. Оставить все и рвануть туда? Вскочить на коня и мчать, пока не загонит животное, и оно не упадет замертво с пеной изо рта?
Темная смутная тень двинулась где-то сбоку, и его взгляд двинулся за нею, чтобы определить источник. Это был Рошфор, и он стоял прямо, в гордой позе, с лицом, ничего не выражавшим; ветер, долетавший снаружи, трепал перья на его шляпе, и, видимо, именно это движение и привлекло внимание кардинала.
Улыбка коснулась губ кардинала, когда его взгляд встретил взгляд единственного глаза Рошфора. Дорогой Рошфор, милый, милый Рошфор, как порой Ришелье называл его в своих мыслях, столь преданный, так готовый услужить. Капитан этого, разумеется, никогда не признает, даже под самой жестокой пыткой, но его преданность и обожание не знают границ, – Ришелье почти что видит капитана, распластанного под ним и умоляющего, чтобы его оттрахали...
Кардинал покачал головой, словно эта мысль была противной мухой, докучавшей ему. Ришелье побывал в постели с людьми обоих полов, но Рошфор был первым, чей интерес к кардиналу был чисто романтическим. Ришелье не был в точности уверен, как с этим поступить: любовь была слабостью, но Рошфор был хорошим, достойным доверия шпионом, возможно, лучшим, если не считать случайных осечек.
Ришелье цепко вгляделся в Рошфора, и капитан отважно воззрился в ответ. Насколько же сложно было поверить, что этот человек, превосходный боец и искушенный шпион, стонал, и умолял, и извивался бы под интимными прикосновениями другого мужчины? На первый взгляд это звучало нелепостью. Ришелье сложил губы в очаровательную улыбку, которую он обычно приберегал для очень, очень особых случаев.
– Что ты думаешь о Реймсе, Рошфор?
– Ваше преосвященство? – Рошфор слегка кивнул, задавая обычный риторический вопрос, как всегда, когда не был уверен или не полностью понимал, о чем его спрашивали; он никогда не выказывал ни малейшего смущения и не просил повторить вопрос.
– Давай проведаем старых друзей, Рошфор, – Ришелье рассмеялся, так как чувствовал азарт, а еще потому, что ему казалось, что графу нравилось видеть его улыбающимся и смеющимся.
План его был прост, настолько прост, что никому бы и в голову не пришло, что план этот родился в голове кардинала Ришелье. Он захотел отправиться в Реймс в сопровождении одного лишь Рошфора, оба будут в рясах монахов-бенедиктинцев, Рошфор – с повязкой на глазу, происхождение которой они собирались выдумать на ходу, если кто-то спросит. Плохонькие лошади, совсем немного денег, да и вообще они духовные лица – кому придет в голову их ограбить? Ришелье приказал Рошфору сделать что-то с волосами и отослал приготовить все необходимое для путешествия.
Он радостно смотрел, как капитан вежливо кивнул и ушел. Для непривычного глаза это было невыразительно, однако Ришелье успел изучить капитана, и теперь замечал некоторые признаки волнения, – напряженные руки, не прижатые к телу; вяло шагающие ноги; голова, склоненная вперед, вместо того, чтобы, как всегда, держать подбородок поднятым вверх. Он почувствовал странное удовольствие от того, что опечалил капитана.
Они смогли переодеться в новые одежды и сбежать из дворца никем не замеченными; и Ришелье был необыкновенно этому рад, так как отвечать на странные вопросы ему никак не хотелось. Ему казалось, что и Рошфору тоже.
Соборы Парижа постепенно скрывались из виду по мере того, как они все дальше и дальше двигались по дороге в Реймс. Скоро их обступила тишина проселочной дороги. Они ехали по большей части в молчании, если не считать периодического бормотания кардинала.
Лошади были далеко не хороши, как и требовалось для их целей, и все же они выдерживали пристойную скорость. Ришелье надеялся, что им придется найти постоялый двор после хотя бы десяти миль пути. На лицо Рошфора надвинут был капюшон. Ришелье попросил его, или, скорее, заставил заплести волосы, но капитан был недоволен, и единственным выходом для себя счел просто скрыть их. Кардинал чувствовал легкое разочарование, ему нравилось, когда волосы Рошфора были заплетены. И в большинстве подобных ситуаций, даже когда он вел себя так же дерзко, как сейчас, Рошфор чувствовал себя удивленным, или недовольным, или все это вместе, или понемногу и того, и другого, но его долг по отношению к кардиналу всегда был превыше всего, так что он был сейчас тих и надут, но не достаточно для того, чтобы привлекать внимание. Тайное удовольствие, получаемое Ришелье от поведения его спутника, было достаточным для того, чтобы компенсировать разочарование от спрятанной косы.
Ришелье также признался себе, что Рошфор с капюшоном на голове все равно представлял из себя красивое зрелище. Несколько прядей развевались над его лбом, и если присмотреться поближе, то можно было увидеть короткую косу, выглядывавшую из-под капюшона, сбоку, где шея переходила в плечо. За эту косу он получил странный взгляд от Рошфора, но это было необходимо: либо так, либо пришлось бы обрезать волосы; и он сомневался, что капитан позволил бы этому случиться. Кардинал отвернулся в сторону, не в состоянии сдержать улыбку.
Они проехали немногим более десяти миль, когда Рошфор углядел смутное оранжевое свечение впереди. Они пришпорили коней, и вскоре подъехали к маленькому аккуратному трактиру с цветочными ящиками под окнами. Ришелье не мог не восхититься этой красотой. Из-за теплого света свечей он прищурился, что было естественно после нескольких часов путешествия в сгущающейся темноте. Внутри трактир был столь же мал, столы и стулья распределены были безо всякого порядка, в конце комнаты располагалась стойка. Запах дешевых свечей и свежеприготовленного рагу наполнял нос; тело начало согреваться в тесно обставленной комнате. Деревянный пол поскрипывал под их шагами.
– Старайся казаться скромным, – прошептал он Рошфору. Он улыбнулся самой очаровательной улыбкой, адресуя ее тому, кого он посчитал трактирщиком. – Доброго вам вечера. Мы надеялись, что вы могли бы приютить нас на ночь.
Трактирщик, огромный мужчина с впечатляющими ручищами и не менее впечатляющим брюхом, явно свидетельствующим о кулинарных талантах его супруги, перестал играть с деревянной чашкой на стойке и окатил их долгим подозрительным взглядом.
– А с глазом-то у него че? – указал он подбородком на Рошфора, который бесстрастно воззрился на него в ответ.
– Боюсь, он потерял его в одном прискорбном происшествии, благодарение господу, что он сохранил ему жизнь, – покорно ответил Ришелье, чувствуя, как ситуация становится нервозной. Он не любил, когда ему задавали вопросы.
– Больно боевито выглядите, для монахов-то, слышь, – гнул свое трактирщик. Его пальцы злобно вцепились в чашку. – Почем мне знать, что вы не разбойники переодетые?
– О, я полностью разделяю ваши опасения, – с готовностью кивнул Ришелье. – Позвольте нам представиться, прошу вас. Нас послал со святой миссией архиепископ Реймсский, и мы теперь держим обратный путь. Мы можем заплатить наперед! – добавил он, указывая на небольшой мешочек, висевший у него на поясе.
– Архиепископ-то Реймсский? – вылупил глаза трактирщик. – Че ж вы раньше-то молчали? Всякий из его братьев тута желанный гость! – он перегнулся через стойку и поцеловал правые руки и Рошфору, и Ришелье. От взгляда Ришелье не укрылось мгновенное смущение, появившееся на лице Рошфора: он к этому не привык.
Кардинал со всем вниманием слушал восторженную болтовню трактирщика, все продолжавшего твердить о том, какой архиепископ "великий человек, да благословит его Господь здравием и счастьем!". Выяснилось, впрочем, что если они хотели разделить комнату (Рошфор настоял на этом из соображений безопасности), то одному из них пришлось бы расположиться на полу, так как комнат с двумя кроватями не было. Рошфор же, в порыве озарения, решил проблему, выразив желание спать на полу, так как это сообразно с его обетами аскетизма. Трактирщик взял фонарь и повел их за собой.
Комната была аккуратна, хоть и очень мала, и они постоянно натыкались друг на друга, когда осматривали ее. Ришелье пригласил Рошфора прочесть вместе молитву, и капитан согласился. Они опустились на колени перед постелью, сложив руки, сперва Ришелье, а после Рошфор, и последний делал все, чтобы подражать кардиналу как можно правдоподобнее. Ришелье молился, а Рошфор повторял за ним.
– Могу я хотя бы предложить тебе простыню и покрывало? – спросил Ришелье, указывая на упомянутые вещи, когда с молитвой было покончено. – Даже здесь ночи достаточно теплые, чтобы они были бесполезны. Мне кажется, и какими бы строгими ни были твои обеты, роскошь лежать на чем-то кроме голого пола не станет большим нарушением, – поддразнил он.
– Щедрость вашего преосвященства безгранична, – Рошфор склонил голову. В устах любого другого человека эти слова звучали бы издевательски и ядовито, но сейчас это была чистая правда. Капитан взял предложенные ему простыню и покрывало. Он подержал в своей руку кардинала секундой дольше и поцеловал ее. Кардинал сдержал невольную дрожь – этот жест, такой обыкновенный, всего лишь обусловленный этикетом, Рошфор делал с такой страстью, что пробуждал в кардинале чувства, до конца ему не понятные, но поднимавшие настоящую панику. Он пожелал Рошфору спокойной ночи и лег в постель, молясь о скором наступлении сна.
Кардинал услыхал поскрипывание, и глаза его резко открылись. Он понял, что спал, и что именно этот шум разбудил его. Следующим, что он почувствовал, был холод, прокатившийся по всему телу, заставляя дрожать. Так что маленькие захолустные трактиры действительно различались, подумал он. Может, этот звук шел из леса, что начинался перед задним двором и который было видно через маленькое окошко, когда они заходили в комнату. Ришелье повернул голову и увидел Рошфора, который вскидывался и ворочался на полу. Его ряса была отброшена прочь, он оставался только в нижней рубахе. Она сбилась, открывая его ляжки. Льдисто-холодный свет освещал кожу его ног, покрытую мурашками. Ришелье закрыл глаза и отвернулся в сторону.
– Который час? – спросил он негромким, тяжким, как и веки со сна, голосом.
– Час или около того до третьих петухов, мне думается. Я разбудил вас, ваше преосвященство? – ответил тихий голос Рошфора.
– Не волнуйся. Нам все равно нужно скоро продолжать путь, – Ришелье вдохнул и выдохнул несколько раз. Было чертовски холодно. – Послушай, давай разделим эту кровать, я все-таки сомневаюсь, что пол тебя пожалеет и станет удобнее, – он повернул голову набок и открыл глаза, увидел, как Рошфор садится прямо, глядя на него. Выражение его лица было непроницаемо, тем паче в этом холодном свете, смазывавшем черты, однако он кивнул и встал, чтобы лечь в постель.
Ришелье полностью повернулся на бок и прижался спиной к стене, освобождая столько места, сколько можно. Рошфор был высоким, плечистым мужчиной, чье тело требовало пространства (в то время как его эго, размером не меньше половины королевского дворца, никак ему не помогало в жизни). Когда Рошфор улегся на бок, спиной к кардиналу, часть его тела оказалась на краю, а часть – свисала с края. Руки Ришелье обвились вокруг его талии, крепко сжали и притянули ближе.
– Ну же, давай, – прошептал он, и сам был удивлен ноткой нетерпения в собственном голосе.
Рошфор с готовностью покорился, позволив притянуть себя. Его спина была теперь плотно прижата к груди Ришелье (не был ли этот человек выкован из железа, подумал кардинал в изумлении), и, случайно или нет, его зад потерся о пах кардинала. Они почти невольно вздохнули; Ришелье прижался лбом к шее Рошфора.
Какой-то голосок в его голове протестовал, говорил, что это нелогично и повлечет за собой нежелательные последствия, но он заставил его умолкнуть, утешая себя тем, что это все во благо. Но компромисс был нежелателен: Рошфор должен был либо пойти до конца, либо сдаться и отречься от своего поста капитана (и, следовательно, личного шпиона кардинала). Последний вариант не оставлял кардиналу никакого выбора, кроме как убить его, – разумеется, "случайно".
Жар возбуждения прокатился по его телу вместе с теплом хлынувшей крови; он почувствовал, как увеличивается его член. Он прижался к рошфорову заду плотнее.
Капитан охнул, но не сдвинулся с места.
Ришелье бережно поднял рубаху Рошфора и скользнул под нее рукой, едва ощутимо касаясь кожи капитана. Кардинал согнул пальцы и провел ими по животу Рошфора, чувствительные кончики их обнаружили старые шрамы. Рошфор приподнял бедра, но не стал протестовать, и Ришелье принялся изучать его кожу маленькими круговыми движениями, шедшими то вверх, то вниз, пока внизу не набухло, и его средний палец не дотронулся до налитой, возбужденной плоти. Ришелье развел указательный и средний пальцы, и скользнул ими по бокам пениса Рошфора. Он слегка сдавил его, повторяя движение, которое делают ножницы, когда режут бумагу. Рошфор громко выдохнул и вновь приподнялся, стараясь толкнуться в ладонь кардинала. Рука графа закинулась назад, и Ришелье почувствовал, как она вцепляется в ткань рясы и рубахи под нею на его бедре.
Ришелье улыбнулся и приподнял бедра, помогая Рошфору подтянуть его одежду вверх. Кардинал ожидал, что капитан расхрабрится, возможно, до того, что ухватится за его фаллос, но вместо этого он положил свою ладонь на бедро кардинала, нежно сжал и погладил его и потянул, заставив все тело сдвинуться. Ришелье подался вслед за движением и вжал эрегированный член в зад капитана. С губ Рошфора слетел тихий, очень тихий стон; он необыкновенно понравился Ришелье, и он решил, что хочет услышать еще. Его рука, до того лишь дразнившая, вцепилась в член Рошфора и почти грубо потянула; он ощутил необыкновенное удовлетворение, когда он ощутил, как орган в его руке отвердел еще больше, и Рошфор почти заскулил, двигая бедрами, умоляя о большем.
– Тшшш, помни о своих обетах, – дразнился Ришелье, однако его рука продолжала все так же ласкать мужчину. Он покрывал шею Рошфора мелкими, легкими поцелуями, утешал и успокаивал его, и иногда его поцелуи касались ткани рубахи. Рошфор едва сдерживался, – его тело было напряжено, как натянутый канат, и отвечало на посягательства Ришелье; его бедра дрожали и двигались, что, помимо каменной твердости члена, было наиболее очевидным признаком того, что он должен был вот-вот кончить.
На улице пропели третьи петухи. Ришелье, и так собиравшийся покидать Рошфора, мягко рассмеялся, оценивая иронию ситуации. Он отпустил пенис капитана, быстро перебрался через него, натянул нижнюю рубаху и рясу, ладонями расправляя складки грубой ткани. Изобразил на лице улыбку, притворяясь, что ему безразличны эмоции Рошфора, ярко отображающиеся на его лице, – возбуждение и удовольствие, а также изумление и смущение, и толика боли.
– Спать допоздна – это грех, мы должны продолжать путь, – объявил Ришелье. – Я подготовлю наших благородных скакунов, – он направился к двери, лишая Рошфора возможности протестовать. Нажал на дверную ручку и после остановился, отвлеченный внезапной мыслью. – Если ты притронешься к себе, – начал он тихим голосом, лишенным тени эмоций, чтобы сделать угрозу более правдоподобной, – то я больше на тебя даже не взгляну.
Он покинул комнату, треснув дверью, и стремительно пошел вперед, чтобы избежать искушения даже глянуть на выражение лица Рошфора. Это был всего лишь театральный жест, как он теперь понимал, и оглянуться на Рошфора значило бы теперь переиграть. Помимо этого, он не был уверен, хотелось ли ему видеть возбуждение на лице капитана, когда они должны были ехать весь день.
Он пытался думать о неприятных, болезненных, омерзительных вещах, чтобы только облегчить собственную мучительную эрекцию. Это все же отвлекало, но стоны наслаждения, которые издавал Рошфор, до сих пор так же ясно звучали в его ушах.
Они ехали в полной тишине. Рошфор был спокоен и вежлив, как и прежде, не выдавая ничем, что утром между ними хоть что-то произошло. Он ровно отвечал, когда его спрашивали, и слегка кланялся, когда жестом или словом кардинал давал понять, что их разговор окончен. Ришелье был доволен, так как это вполне вписывалось в план, – в ту часть плана, что уже сформировалась в его голове. Рошфор лишь брал то, что ему было предложено, не более и не менее, и это было хорошо. У Ришелье не было повода быть недовольным капитаном, но где-то в глубине души, нужно было признать, он очень хотел услышать, как Рошфор стонет и умоляет, всю ночь, каждую ночь...
Он почувствовал, как тело реагирует на эту мысль, и заставил себя думать о другом.
Однако когда они устраивались на ночлег в следующем трактире (это был второй и последний трактир, в котором они останавливались), кардинал вновь почувствовал, как в нем закипает жар желания; эхо стонов Рошфора звучало в его мозгу, заставляя думать о глупостях. Глубоко в душе он ужасался себе, ужасался тому, как легко поддавался своим плотским желаниям. Но, спорил он с собой, почему бы и нет, почему бы и не поддаться им в этот раз? Деликатность ситуации состояла в том, что, независимо от того, что он делал или не делал, пострадать от последствий должен был именно Рошфор.
Он игрушка, Арман, напомнил себе Ришелье, когда прижал Рошфора к стене и, тяжело дыша, принялся пощипывать нежную кожу под ухом зубами, – игрушка, которую ты можешь использовать по своему усмотрению.
– Отсоси мне, – потребовал он, прилагая неимоверные усилия, чтобы его голос звучал убедительно, а не как у отчаянного и возбужденного ничтожества, в которое он превратился в единую минуту.
Рошфор покорно кивнул, и они продолжили стаскивать с себя рясы, спотыкаясь об одну из кроватей (в этот раз их было две). Он склонился, чтобы поймать губы кардинала своими, – по крайней мере, так показалось Ришелье, так что он демонстративно отстранил голову, но вместо этого вцепился в волосы Рошфора и направил его вниз. Они рухнули назад, и Рошфор подтянул вверх рубаху кардинала, открывая его уже стоящий член.
Рошфор облизал губы, его язык оставил неимоверное количество слюны, под которой губы заблестели и начали казаться полнее. Голова склонилась, и он поцеловал член кардинала в самый кончик, а потом мучительно медленно скользнул губами ниже, по головке и к самому корню. Втягивая щеки, он принялся нежно сосать, заставляя Ришелье содрогаться от блаженства. Кардинал вздохнул.
Он смотрел на происходящее, ошеломленный тем, что видел, ощущениями от минета. Движения скользкого языка были медленными, и все же им хватило минут, чтобы обнаружить все слабые места Ришелье, каждое прикосновение приходилось на нужное место, каждое придавливание зубами происходило как надо. Капитан нежно царапнул кожу зубами, бережно подтягивая ее то вверх, то вниз, и Ришелье, чтобы сдержать стоны, прикусил нижнюю губу так сильно, что она закровоточила. Кардинал запустил пальцы в волосы Рошфора, памятуя о косе (теперь очень растрепанной, – и Ришелье ощутил странное, необъяснимое желание переплести ее утром своими руками), и положил ладонь на его темя, слегка надавливая, когда голова Рошфора опускалась на него до упора, и поднимая за пряди волос, когда удовольствие накатывало особенно сильно.
Рошфор провел губами вверх от основания и до самого кончика, где его губы и остановились. Слюна стекала по члену Ришелье. Капитан сосредоточил внимание на головке пениса, нежно целуя его, посасывая губами так, что чувствительная плоть вжималась в губы. Кардинал был застигнут врасплох: его бедра немилосердно дрожали, он почти готов был излиться, с губ слетел сладострастный вскрик. Рука стиснулась в кулак на волосах Рошфора, и желание кончить оказалось сильнее желания продлить блаженство.
Капитан вновь остановился, вдыхая и выдыхая медленно, после чего его голова вновь опустилась. Ришелье показалось, словно головка его члена пробила какую-то преграду, а после влажный, тугой жар стало невозможно вынести. Он был на краю; отчаянно и бездумно он качнул бедрами, желая почувствовать трение, желая любого движения, и Рошфор немедля покорился, опуская голову еще ниже, принимая его в свой рот полностью, так, что его нос коснулся волос на животе Ришелье. А после он стал рычать, и это стало погибелью Ришелье.
Его тело одеревенело, и он почувствовал, как прежде копившееся блаженство истекает из него; его член сокращался, спазм за спазмом, направляемый вибрирующей глоткой Рошфора. Несмотря на все переполнявшие его ощущения, он почувствовал, как пальцы ног поджимаются в блаженстве, и что дыхание вылетает из легких, приняв вид низкого стона. Он почти закричал, и лишь то, что легкие были пусты и утомлены, как и все остальное тело, спасло его.
Он наслаждался тающим чувством, сейчас рассеивавшимся очень медленно (или, наверное, просто прошло слишком много времени с последнего раза), когда Рошфор медленно отстранился. Ришелье с удовольствием смотрел, как губы капитана скользят по его члену, оставляя за собой густые, блестящие нити слюны. Она натянулась меж ними и головкой пениса Ришелье, а потом их взгляды встретились.
Глаз Рошфора, драгоценный самоцвет, был черным, как глаз демона, и нельзя было сказать, где заканчивался зрачок и начиналась радужка, а дикое желание, и жгучая страсть, кипевшие в нем, были столь бесконечными и затягивающими, что Ришелье почувствовал, как на него накатывает изумление. Он никогда не видел человека, который желал бы чего-то с подобной страстью, с таким первобытным желанием обладать. Было мгновение, когда он хотел поддаться искушению подчиниться этому чужому желанию, но после его собственные желания и цели вновь заявили о себе. Зачем подчиняться, если он сам мог подчинить себе эту силу? Рошфор был бурей, заключенной в камне, готовой быть спущенной на несчастные души, что стояли на пути Ришелье; Рошфор был пламенем, он был воплощенной силой, грозовым ливнем, покорным и сдержанным лишь в руках Ришелье. Осознание того, какой мощью он обладал, вскружило голову кардиналу.
Он ухватил в кулак рубаху Рошфора и втянул его на постель, целуя и покусывая его, в то время как ладони скользили по телу капитана. Рошфор стонал в блаженстве, и с готовностью забрался на постель, поймав Ришелье между собой и стеной. Кардинал закрыл глаза и склонил голову на подушку, ошалевший от жары и запаха Рошфора, мускусного запаха его пота, еле уловимого аромата духов. Он не заметил его утром, но теперь аромат наполнял его нос полностью, и он не имел ничего против...
Он услыхал петушиный крик, и резко открыл глаза в недоумении.
Холодный свет наполнял комнату через маленькое окно, отпечатывая его форму на деревянном полу. Тело кардинала, тем не менее, было в тепле, одеяло было подоткнуто. Рошфор лежал на другой кровати, спиной к кардиналу, медленно дыша, спокойно спящий. Его одеяло было смято и обернуто вокруг ног; приключись что-то неожиданное – и он брякнулся бы с постели самым комичным образом.
Ришелье вновь уронил голову на подушку. Я старею, подумал он, я уснул вот так, бедный Рошфор чувствовал себя, наверное, как изнасилованная женщина.
Кардинал позволил себе тихо фыркнуть от удовольствия. Это было трогательно, но в то же время не очень удивительно; Рошфор как он есть, выполнил приказ и отступил, ожидая приказаний. Мысль о Рошфоре, обнимающем кардинала в жесте защиты, медленно стала более четкой в его мозгу; он почти мог почувствовать охват сильных рук, длинные пальцы, собранные горстью и лежащие ниже его живота, теплое дыхание, касающееся его шеи или волос...
Ришелье коротко помотал головой, стараясь избавиться от этого чувства.
Что-то похожее на страх пронзило его тело. Он начинал проигрывать в своей собственной маленькой игре, из охотника он превращался в дичь. Может, лучше всего было бы отстранить Рошфора от себя, пока все не стало еще сложнее. Избавиться от него, или позволить другим избавиться, оставив кардинала блаженствовать в безразличии.
Он вспомнил лицо Рошфора таким, каким увидел его этой ночью.
Он не мог так просто потерять лучшего своего агента. У Рошфора были и удачи, и неудачи, но в общем он был быстр, практичен и эффективен. Также он был живой загадкой, даже для Ришелье, который сам управлял другими, как кукловод марионетками. Его пальцы сжались в кулак, и продолжали сжиматься, пока не задрожали. Это только временно, успокоил он себя, мы просто проводим время в близости друг с другом.
– Это только временно. Это пройдет, – прошептал он, чувствуя отчаяние от мысли о том, чтобы произнести эти слова вслух и поверить в то, что они означают.
– Ваше преосвященство? – послышался с другой кровати полусонный голос Рошфора.
Ришелье медленно вдохнул и выдохнул.
– Да. Нам нужно продолжать путь. Если твоя госпожа Удача все еще сопутствует тебе, мы достигнем Реймса вскоре после заката.
-
-
27.09.2015 в 14:27-
-
27.09.2015 в 14:28-
-
27.09.2015 в 14:29